Детские книги — культурный код, в котором запрограммированы образы идеальных героев. Бунтарь или помощник власти? Путешественник или домосед? Супергерой или обычный человек? Коллективист или одиночка? Книги показывают разные модели отношений между ребёнком и обществом. Эти модели часто отражают совершенно недетские явления — политические, например. По крайней мере, это касается советской детской литературы.
Насколько детская литература зависит от того, что происходит в обществе и государстве?
Идеалы и ценности, конечно, зависят от исторической ситуации. Но не обязательно детская литература становится инструментом пропаганды. Она может быть просто частью книжного рынка, отражать интересы разных социальных групп, различные моральные программы. Но с советской литературой это не так, там было много государственного контроля.
Ребёнок, когда читает книгу, зачастую хочет быть похожим на главного героя, ассоциирует себя с ним. Насколько это влияет на становление личности?
Можно было бы сказать: какие книги ты читал, таким и вырос. Но это не так однозначно: не факт, что прочитавший «Преступление и наказание» не станет убийцей. Когда политики и педагоги цензурируют детскую литературу, они думают, что, запретив книгу, закрывают возможность применения той или иной поведенческой модели. Они преувеличивают влияние книги на ребёнка. В XVIII веке считалось, что, если разъ- яснить человеку истину на примерах, он будет вести себя в соответствии с этим очевидным знанием. Сейчас мы понимаем, что это иллюзия. Детская литература, как и любая другая, не учит жизни, а предлагает разные варианты самореализации. Ребёнок видит перед собой спектр возможных решений. А дальше какие-то модели оказываются ведущими, какие-то уходят на периферию. Например, в СССР все обязаны были прочитать рассказы о пионерах-героях. Но кто-то читал одновременно сказки Туве Янссон. Согласитесь, что жизненная модель Павлика Морозова сильно отличается от модели Муми-тролля.
Давайте рассмотрим типичных героев, которых предлагала советская литература. Насколько, например, в 1920-е годы был популярен образ маленького бунтаря?
Конечно, он был очень популярен. Характерный пример — «Красные дьяволята» Павла Бляхина. В том же духе написаны книги многих других авторов: Григорьева, Бедринского, Дорохова. Они сейчас никому не известны, но в те годы их произведения выходили большими тиражами.
Из нынешних читателей с этой книгой мало кто знаком, но многие любят снятую по ней трилогию о неуловимых мстителях. Кстати, фильмы тоже отражали изменения в политической ситуации. В книге был герой — китаец Ю-Ю, но из-за сложных отношений с Китаем в первой экранизации 1923 года его заменили на чернокожего уличного акробата Тома Джексона, а в фильме «Неуловимые мстители» 1967 года уже и американец был не к месту — Тома заменили на Яшку-цыгана.
Но потом образ героя-подростка становится более консервативным, традиционным? Да, с отменой военного коммунизма начинает меняться культурная политика. С конца 1920-х годов мы наблюдаем, что местом действия становится дом, а в цен- тре произведения — семья. В ней могут быть даже какие-то внутренние проблемы. К примеру, в «Голубой чашке» Аркадия Гайдара описывается семья: мама с папой в натянутых отношениях, ребёнок вовлечён во взрослый конфликт. Другой пример — «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви» Рувима Фраермана. Это произведение о семье, написанное в те же годы. Параллельно публикуется поэзия Хармса, Введенского, Олейникова. Она лишена общественной значимости, в ней описаны совсем не революционные будни. Однако в то же самое время Павлик Морозов совершает «подвиг», после чего появ- ляются поэмы и повести о нём, а Гайдар пишет «Судьбу барабанщика». То есть был спектр самых разных героев. Для кого-то образцом и кумиром становился Павлик Морозов, для кого-то — Тимур Гараев, а для кого-то — Карик и Валя.
Можно было найти себе любого героя по вкусу?
Не совсем. Например, представить себе «Денискины рассказы» Драгунского в начале 1930-х довольно сложно, потому что такой модели ребёнка ещё нет. Срав- ните с ранними рассказами Носова конца 1930-х годов, где мир детей и мир взрослых чётко разделены. Дети играют в своём мирке, варят свою кашку и выращивают своих цыплят в инкубаторе. Там нет диалога между ребёнком и взрослым — последний выступает с менторской позиции, а детишки не только шалят, но и осваивают разные взрослые навыки. Это, в принципе, единственный смысл существования детей у Носова — стать сознательным взрослым. А у Драгунского ситуация совершенно иная. В его рассказах описаны отношения, когда ребёнок включён во взрослый мир на равных. И более того, в этом мире взрослые могут ошибаться, а ребёнок быть правым.
А образы Владислава Крапивина — это какой ребёнок?
«Крапивинские мальчики» — это уже подростковый возраст. Возраст, для которого важно общественное служение, жизнь во имя идеалов. Мир взрослых у Крапи- вина, как правило, несовершенен, взрос- лые сами сделать ничего не могут, трусят и не справляются с ситуациями, когда нужно проявить психологическую и миро- воззренческую зрелость. В произведениях Крапивина ребёнок берёт на себя ответ- ственность за промахи взрослых, не по- зволяет разворачиваться насилию и не- справедливости. Для 1970-х годов образ подростка, который справляется лучше, чем взрослый, очень важен. Интересно, что «крапивинские мальчики» не вырастают. Исследования показывают, что читатели Крапивина продолжают его перечитывать и в 50, и в 60, и в 70 лет. Они всё ещё верят в идеалы братства и справедливости. А вот Анатолия Алексина мало кто перечитывает, так как он слишком драматичный и кого угодно замучает навязыванием травмы.
Почему так?
Популярность Алексина в 1970-е годы была зашкаливающей, хотя это не самое лёгкое чтение. В его книгах ребёнок не только отвечает за ситуацию — на нём и вина за взрослых, которые не состоялись. Дети у Алексина болезненно ответственны, психологически зрелы и постоянно испытывают комплекс вины перед всеми, кто их окружает, всё время как будто хотят извиниться и покаяться. Так Алексин видел нравственное совершенство — и видел его только у детей. Взрослым оно недоступно. Это напоминает реставрацию модели ребёнка 1920-х годов, когда он скакал на коне, сражался на баррикадах, обнаруживал и разоблачал врагов социалистического строительства, обезвреживал шпионов и т. д. и т. п. Эта модель вернулась в другом виде, на уровне семьи: во внутрисемейных отношениях дети оказываются более резуль- тативными, но одновременно они и больше нагружены этическими проблемами, кото- рые на самом деле им не по силам. Тебе не может быть хорошо, когда кому-то плохо. Ты не можешь пользоваться благами советской системы, лечиться в санатории, если попал в этот санаторий вместо другого человека, который в итоге умер от сер- дечного приступа. Ты теперь виноват, что умер другой человек. Это фабула рассказа Алексина «Сердечная недостаточность». Ощущение, что нужно жить не для себя, а для других, всегда считать индивидуа- лизм плохим качеством, а коллективизм — исключительно хорошим. Поколение, начитавшееся Крапивина и Алексина, сейчас довольно убедительно рассуждает о жертвенности и готовности потерпеть. Оно выросло на книгах, которые транслировали эту систему ценностей. Принести себя в жертву идеям, другому человеку, забыть себя — важный тренд для 1970-х годов.
А как же ценности индивидуализма?
Были и другие произведения, например «Чучело» Владимира Железникова. Автор, очевидно, на стороне того, кто один против многих. Это отказ от предыдущего тренда, когда один отвечал за всех, а все за одного не отвечали. В 1980-х появляется совершенно другая позиция: один в поле воин, а коллектив может быть неправ.
Алиса Селезнёва из книг Кира Булычёва — это какая модель?
Там есть интеллектуальные взрослые, люди, которые занимаются делом, и Алиса — часть этой научно-технической интеллигенции, их порождение. При этом всё равно ребёнок довольно автономен от взрослых: Алиса сама сражается с пи- ратами и отвечает за ситуацию. Книги Булычёва — это постоттепельный шлейф изображения девочек-сорванцов, которые имеют мнение, способности, возможности и статус наравне с мальчишками. Они сами задают ситуацию и справляются с ней. Это интересный относительно гендерных стереотипов трек в советской детской литературе.
Но если всё-таки об идеальном герое...
Чтение — это слоёный пирог. Советский школьник мог в ноябре записать в читательский дневник «Тимура и его команду», в феврале — Крапивина, а в марте — Булычева. Всё это вместе даёт определённое видовое разнообразие образцов и кумиров, а дальше ты уже сам выбираешь, что сейчас для тебя наиболее ценно. Но насколько и в каком отношении книжные герои определяют ценностную систему в течение дальнейшей жизни, очень сложно сказать. Как известно, «делать жизнь» можно с кого угодно, и совсем не обязательно с героя из книжки твоего детства.