Имя академика Лео Антоновича Бокерии хорошо известно. Но когда начинаешь рассказывать об этом человеке, постоянно напрашивается эпитет «первый». Действительно, целый ряд операций и методов, впервые апробированных им в эксперименте, затем были успешно реализованы в клинике. Лео Антонович стал пионером в использовании компьютерных методов в диагностике, моделировании патологии системы кровообращения, газообмена, аритмий. Он разработал новый метод, внедрил его и провел около 2000 операций на открытом сердце при тахиаритмиях. Академик Бокерия стал одним из авторов и разработчиков пилотного телемедицинского проекта «Москва — регионы России», целью которого является проведение врачами на местах полноценных консультаций со специалистами Центра с использованием всего объема диагностической информации. Сегодня в рамках этого проекта на базе видеоконференцсвязи регулярно проводятся телеконсультации, в том числе из операционной, с врачами из 16 российских регионов и Беларуси. Всё это — лишь скромная часть достижений, открытий и изобретений Лео Антоновича.
А сколько у него должностей! Непонятно, как может один человек, активно оперирующий хирург, директор крупнейшего центра сердечно-сосудистой хирургии, совмещать эту работу со столь впечатляющим количеством общественных поручений. Он действительный член не только РАН, но и множества иностранных академий, президент российской Ассоциации сердечно-сосудистых хирургов, главный редактор целого ряда научных журналов, член Общественной палаты при Президенте РФ, президент общероссийской общественной организации «Лига здоровья нации»… Всё это для Лео Антоновича не пустая формальность, а реальная ответственность. О том, как успевать многое, не подрывая своего здоровья, как не изобретать велосипед, но изобретать полезные вещи, где в человеческом сердце концентрируется любовь и о многом другом, — наша беседа.
— Лео Антонович, как вы пришли к решению стать врачом? Ведь ваши родители к медицине отношения не имели.
— Это было желание моей старшей сестры Марины. Она училась в медицинском институте в Одессе. И мечтала, чтобы я учился там же. Но я уехал в Москву. И вот с того времени я в столице. Уже почти 60 лет! Чувствую себя москвичом и другой жизни не представляю.
— Легко поступили?
— У меня был интересный эпизод, когда я поступал. Сдавал химию. Принимал экзамен некто Овчинников, очень его ребята не любили. И он сидит напротив меня, а я ему отвечаю. Никого больше нет. Преподаватель меня вроде как не слушает, а потом говорит: а вот вы знаете, если из вашей фамилии выкинуть буквы «О» и «К», что получится? Ну, я-то знал, конечно. А в это время Лаврентий Павлович самым страшным врагом народа изображался. Я, конечно, похолодел. А он говорит: ну, ладно, достаточно. Я говорю — а дальше? Ведь я не на все вопросы еще ответил. — А дальше не надо, — говорит. Идите.
— И вы пошли на негнущихся ногах…
— Я вышел, честно говоря, уже не помню, как. Закурил (я курил тогда). Через какое-то время он тоже вышел и говорит: ну, я тебе четверку поставил.
— За фамилию?
— Не объяснил. Это была единственная четверка. Остальные пятерки.
— А когда бросили курить?
— В 1980‑м году. У меня был такой эпизод. Я был молодой заместитель директора, и мой кабинет находился напротив кабинета Владимира Ивановича Бураковского. Маленький, метров, наверное, 20. И все, кто проходили мимо, считали своим долгом с заместителем покурить. У меня дым столбом стоял. И вот мне позвонил товарищ из Очамчиры. Слушай, говорит, посмотри человека, если можно. Ну, приехал этот человек, я его отправил на обследование. Сделали всё, что можно было. Он зашел попрощаться и говорит: доктор, знаете, я, когда к вам шел, у вас там внизу туалет есть, и я, говорит, зубы почистил, чтобы от меня табаком не пахло. А у вас здесь такое творится… На меня это произвело жуткое впечатление.
— И вы бросили курить?
— Нет, не сразу. Летом мы поехали отдыхать в Гагры семьей. С женой и с дочерьми. И меня пригласили на какое-то застолье на озере Рица. Я поехал. И там увидел рыбу горячего копчения. Это было мое любимое блюдо. Я наелся этой рыбы. И серьезно отравился. Видимо, она долго стояла, Можно сказать, заканчивал свою жизнь — совсем плохо мне было. Единственное, что помню: я себе сказал, что если выживу, то курить не буду.
Спасли друзья. Они приехали, когда узнали, что со мной совсем плохо. А я с тех пор не курю. Уже 38 лет.
— В стенах Бакулевского центра, знаменитого «Дома сердца», вы трудитесь с 1968‑го года, полвека! А в качестве директора — 23 года. Почему выбрали своей специальностью кардиологию?
— В Поти мы жили в центре города, и я считал, что если живешь в городе, то надо жить в центре. Если работаешь, то надо быть в такой специальности, которая главная. Поэтому решил: если поступать в медицинский институт, то обязательно буду хирургом. Думал тогда: как это врач будет всю жизнь только слушать и ничего не делать. А если хирургия, то должна быть главная специальность. В этом у меня сомнений не было.
Я был начитанным парнем. Например, в школьные годы я прочитал всего «Жизнь Клима Самгина». Все 4 тома. Очень любил книги. Поселился я у знакомой, тети Дины, очень пожилой женщины, на Красной Пресне. Спал на полу, конечно. У нее была одна комната в коммунальной квартире. И, помню, я проходил медобследование. До этого оставалось немного времени, и я зашел в книжный магазин, где наткнулся на книгу Александра Николаевича Бакулева. Называлась она «Хирургия сердца». Популярная, небольшая книжка. Она произвела на меня впечатление. Но больше всего удивило, что автор — лауреат Ленинской премии. Дело в том, что эти премии начали присуждать только в 1957‑м году. А это был 59‑й.
И вот пришел на обследование. Я был крепкий, здоровый парень, и мне врач говорит: ну, хорошо, у вас все нормально, а кем вы хотите быть? Говорю: «Хочу быть таким, как Бакулев!» Вспоминаю сейчас это, и смеюсь: бедный Александр Николаевич в кошмарном сне не мог подумать, что какой-то парень из Очамчиры, приехавший покорять Москву, скажет, что он хочет быть таким, как Бакулев.
— Но ведь именно этот парень впоследствии стал директором института, носящего имя Александра Николаевича.
— Да, представляете, какая история! Врач спрашивает: «Почему Бакулев?» Отвечаю: «Он же — лауреат Ленинской премии!» Она говорит: «У нас есть свой лауреат Ленинской премии, берите с него пример — Борис Васильевич Петровский».
— Тоже неплохой ориентир.
— Конечно. Тем более, мы в последние годы его жизни очень дружили. Он ко мне очень хорошо относился, прислушивался. Ну, а та книжка Бакулева, по большому счету, сыграла в моей жизни ключевую роль.
Еще один важный эпизод связан с изучением английского. На втором курсе я решил выучить язык. Были такие курсы при Мосгороно. Но туда не принимали студентов. Я с девушкой, которая записывала, поговорил, шоколадку ей принес, она меня записала. Я после этих курсов заговорил.
— И с тех пор так и говорите по-английски?
— Да, лекции читаю за границей. А когда окончил курсы, абсолютное совпадение — ко мне подходит староста хирургического кружка и говорит: ты вот теперь язык освоил, давай, в науку тебе надо. Потом оказалось, что ему надо было уйти, но ему сказали: пока не приведешь нормального парня вместо себя — мы тебя не отпустим. И он меня привел и говорит руководителю кружка: «Марина Владимировна, вот парень, что надо! Мало того, что хорошо учится — знает английский язык». Она спрашивает: «Это правда?» Говорю: «Правда». Она: «Ну ладно, иди, Боря». А потом Борис Романович Гельфанд тоже стал академиком, выдающимся реаниматологом. К сожалению, недавно он умер.
— И вот он оставил вас старостой кружка…
— Да, а там была такая система — надо помогать аспирантам, потому что лаборантов не было. Поступаешь в аспирантуру и набираешь себе студентов, которые тебе помогают, собачек готовят, наркоз дают и так далее. И я был помощником Георгия Эдуардовича Фальковского, который потом долгое время работал у нас в Бакулевском центре и до недавнего времени был консультантом дирекции. А тогда он был простым аспирантом. Но, когда он защитил диссертацию, все остановилось. Я думаю — а что мне дальше делать? И поехал на Красную Пресню. Там находилась библиотека медицинской литературы. А я ведь знал язык, поэтому мог читать и на английском, что важно. Сидел, сидел — и нашел работу по применению повышенного барометрического давления кислорода, в том числе для операций на сердце. А через 10 лет это стало Ленинской премией.
— Выходит, вы не только стали директором Бакулевского центра, но и лауреатом Ленинской премии, как Бакулев когда-то.
— Да. Через 19 лет после него.
— Лео Антонович, вам принадлежат пионерские исследования по гипербарической оксигенации, вами выполнены сотни операций под повышенным давлением в барооперационной. Каким образом вам пришло в голову этим заниматься? Ведь раньше таких работ не было.
— Расскажу. Когда я в библиотеку засел и начал штудировать литературу, смотрел конкретно кардиохирургию. И обнаружил одну статью, которая меня заинтересовала. На английском, конечно. В то время ведь искусственное кровообращение практиковалось очень мало, в основном применялась гипотермия — охлаждение, когда можно было на 6—8 минут остановить кровообращение и сделать какую-то операцию. И тут вдруг ученые из Голландии предлагают помещать больного под повышенное давление, чтобы превратить организм в депо кислорода. Так это называлось. И тогда можно остановить сердце не на 6—8 минут, а на 15—20 минут. Ну, мы-то потом довели почти до 40. А тогда меня, еще студента, осенило: ведь я же могу взять автоклав, сделать там какие-то входы-выходы, останавливать кровообращение и смотреть, сколько минут так можно продержаться.
— Это вы сами придумали? С автоклавом?
— Сам придумал. Пришел на кафедру. А там был Толя Дронов, тоже студент, как и я. И я говорю:
— Толь, автоклав нужен.
Он:
— Зачем?
Я объясняю:
— Вот такую вещь хочу сделать.
Он говорит:
— Знаешь, я видел, стоит. Надо его свистнуть.
— В каком смысле — свистнуть?
— В хорошем! Списанный, не оформленный автоклав.
Короче говоря, мы пошли, узнали, оказалось, что к этому времени его уже списали. Отдали нам этот автоклав. Это было здание в Абрикосовском переулке, там у нас находились три кафедры. Там я и начал ставить эксперимент на собачках. Тоже со студентами. Сам я был студентом, по-моему, 4‑го или 5‑го курса, и брал студентов 2‑го курса. Они приходили, помогали, всем было очень интересно. Когда я закачивал институт, у меня было 10 печатных работ. Это очень много. И меня сразу взяли в аспирантуру, минуя ординатуру. Я написал диссертацию, сделал 235 экспериментов на собачках, доказал, как получить депо кислорода. Моим оппонентом был Владимир Иванович Бураковский. Его именем назван этот комплекс. Он был тогда начинающим директором Института сердечно-сосудистой хирургии на Ленинском проспекте. Поскольку речь шла об операциях на сердце, мой учитель — академик Владимир Васильевич Кованов позвонил Бураковскому и говорит: есть такая работа, надо помочь. А Кованов для него был богом, потому что он был ректором института, полным академиком. И Владимир Иванович согласился. А когда я ему привез диссертацию, он ее прочитал — и написал такой хвалебный отзыв, что я застеснялся и куда-то его запрятал. Сейчас жалею — не могу найти.
— Почему он его написал?
— Потому что незадолго до этого они открыли отделение для детей до трех лет. Ведь была сумасшедшая смертность после операций. И он понял, что это тот метод, который может спасти многих. И сразу же предложил мне перейти в институт, заведовать лабораторией. На что я, конечно, с радостью согласился. Но спросил: «А оперировать?» «Будешь оперировать, конечно». Бураковский выступил у меня на защите. Вторым оппонентом являлся тоже очень известный хирург, академик Николай Никодимович Малиновский. Недавно он умер в возрасте 98 лет.
— Вот это оппоненты у вас были!
— Да. Две мировых величины. На кандидатской диссертации, представляете?
— Лео Антонович, у вас 150 патентов на изобретения. Это огромная цифра. Вы, в частности, одним из первых в мире выполнили одномоментные операции для коррекции врожденных и приобретенных пороков сердца. Список ваших изобретений и разработок просто огромен. Какие из них вы бы выделили как наиболее значительные?
— Все они имели большое значение на определенных этапах. Мы делали новые клапаны, развивали направление динамической кардиомиопластики при критической сердечной недостаточности. Начали делать такие операции, в том числе впервые в мире у детей. Спасали тех, кто раньше считался безнадежным. Мы впервые выполнили операции полностью имплантируемых искусственных желудочков сердца (ИЖС), в частности ИЖС «Новокор». Многое удалось. Но сейчас самое важное, мне кажется, — это то, что мы сделали совместно с профессором Болдыревым, который, к сожалению, ушел из жизни. Он сотрудник МГУ, химик. Мы сделали принципиально новый раствор для остановки сердца во время операции. Я лично сделал более 700 операций, и результаты не хуже, а в чем-то лучше, чем были раньше.
— В чем его преимущество?
— Его преимущество в том, что там содержится вещество — карнозин, который обладает очень высоким восстановительным потенциалом. Поэтому в нашем случае сердца быстрей заводятся, оно более эффективно.
— Вы получили массу престижных премий — кроме Ленинской, еще две премии правительства РФ, Госпремию…
— Госпремия тоже начиналась с нуля. Когда я получил Ленинскую премию, мне тема гипербарической оксигенации перестала быть интересной, потому что я к этому времени уже больше 10 лет занимался этой проблемой. На меня потом писали анонимки: вот, мол, сорвал бутончики и дальше не хочет внедрять. Но внедрять можно было и без меня. Что и происходило долгие годы. В общем, стало скучно. Тем более, оперировать мне особенно не давали. Операционная система — замкнутая вещь. Расписание операций составляет один человек. Тебя как будто нет. Хотя этот человек потом будет с тобой разговаривать, как ни в чем не бывало. Ну, вот пришел я к Владимиру Ивановичу и сказал: «уйду в Первый мед» (меня там и правда ждали на одной кафедре, которой я очень симпатизировал). Ну, раз сказал, два сказал. Когда он понял, что я реально хочу уйти, говорит: ладно, найди какую-то тему, и я тебе дам отделение, несмотря на то, что ты замдиректора. Будешь оперировать. И я опять сел в библиотеку на два месяца.
— Насколько я понимаю, это ваш универсальный метод — найти книгу. Или статью. Это становится для вас чем-то путеводным.
— Абсолютно верно. В моей врачебной карьере именно так. Я опять поехал в библиотеку посмотреть, что есть нового. Хотя мне тогда казалось, что я все знаю. Как же — я доктор наук, лауреат!
— Сейчас, наверное, уже не кажется, что все знаете?
— Нет. Сейчас не кажется, конечно. Тогда казалось. Но, тем не менее, искать надо было. А была такая тема — аритмия сердца. Я терпеть не мог то, что называется брадиаритмия, редкие аритмии, когда ставится стимулятор. Стимуляторы тогда были отвратительные. У нас была клиника одной из первых в Советском Союзе, где ставили эти стимуляторы. Потом начали делать наши, отечественные. И вот больные ходили с наружными стимуляторами, они у них отваливались, люди падали в обморок… В общем, это было жуткое зрелище. И тут я, значит, листаю разделы сердечно-сосудистой хирургии и вижу тахиаритмию. Тахи — это значит частый ритм. Нуль в России. А в мире — две клиники всего. Одна в Северной Каролине, вторая в Париже. Ну, я пришел к Владимиру Ивановичу и говорю: я хотел бы заниматься тахикардиями. Он сразу понял, что реальность очень интересная, потому что мы встречались на операциях с этой проблемой. Говорю, надо поехать, потому что литературы почти нет. Он идет к министру здравоохранения Петровскому. И говорит: «Борис Васильевич, тут Бокерия просит, чтобы мы его за границу послали». А тот спрашивает: «Зачем?» «Да знаете, говорит, он же с собаками работает». Обманывает. Петровский: «Ну и что он там хочет?» «Да он, — говорит, — хочет там стимуляторы посмотреть (которые я терпеть не мог). Может, новый тип стимулятора привезет». «Ну, ладно, пусть едет», — разрешил министр. И отпустили меня на месяц в святая святых, где была сделана первая в мире успешная операция. В Северную Каролину, Дьюкский госпиталь в Дареме. Возглавлял его выдающийся кардиохирург Дэвид Собистон, учебник которого выдержал 19 переизданий и переведен на все языки мира. Я в итоге все посмотрел. Потом один мой товарищ, работая на собаках и исходя из того, что мерцательная аритмия обычно локализована в левом предсердии, придумал операцию — электроизоляцию левого предсердия.
Он мне дал свой грант посмотреть, который он получил от национального института сердца, легких и крови. И я у него спросил: Дима, а если я сделаю у больного такую операцию? Он как на сумасшедшего на меня посмотрел: ну, сделай, говорит. Ему в голову не могло прийти, что я решусь. Я приехал, мы на собаках это сделали, а потом попался больной. Один раз сделал — удачно. И пошло-поехало. И в 1986 году мы получили Государственную премию СССР как раз за операции при тахиаритмии.
— А тот первый больной выздоровел?
— Да, восстановился. Потом много других было. Раньше таким пациентам ничем помочь не могли. Меняли клапан и лечили пожизненно медикаментами. Теперь-то совсем по-другому всё это выглядит. Ну, а в 86‑м году, когда у нас всё получилось, я был очень доволен, потому что аритмия встречается и при врожденных, и при приобретенных пороках сердца, и при ишемической болезни, которая считается и ныне самой распространенной патологией. И при сочетании этих заболеваний тоже встречается. Поэтому я стал оперировать разных больных, а они стали ходить и жаловаться Бураковскому. А он им говорит: «Что вы жалуетесь, поменяешь вам клапан, а аритмия-то останется». А он делает и то, и другое. Два в одном. А потом это все стало бурно развиваться. У нас теперь есть и академики, которые под нашим руководством начинали, и член-корреспонденты.
— А вторая Госпремия получена за какую работу?
— Вторая уже называлась Госпремия России. Это была премия за лечение аневризмы восходящей аорты — очень сложная тема. Потом мы получили премию правительства РФ за внедрение лазерных технологий. Ими пользуемся по сей день.
Там такая ситуация. У некоторых млекопитающих нет коронарных артерий. Кровь прямо из левого желудочка поступает в сосуды. А у человека и у высших животных есть коронарные сосуды: сердце сократилось — клапан закрылся — и при давлении 80 миллиметров РС кровь уходит в коронарные сосуды. Природой так продумано. Когда она идет прямо из левого желудочка, то может быть и 130, и 180 давление.
Но попадаются люди, у которых нет коронарных сосудов. Это редко, но описано. И один иранский ученый, который, кстати, тоже родился в Грузии, в Тбилиси, зная этот материал, предложил лазером делать дырочки. А лазер же еще вызывает воспаление, и таким образом получаются дырки побольше. Он приехал к нам в институт. Мы с ним долго разговаривали. Нам давали какой-то кредит. Я собирался купить прибор у американцев. Он говорит: «Зачем? У вас есть прекрасные физики, у вас родина лазера, сделайте сами!» И тогда мы, действительно, обратились к физикам, в Институт общей физики РАН, и они нам за очень небольшие деньги и довольно быстро всё сделали. Американский прибор стоил миллион долларов. Нам сделали за 40 тысяч долларов.
— И не хуже?
— Лучше! Он был по мощности лучше, по всем показателям. Сейчас мы пошли в этом направлении еще дальше. Берем стволовые клетки и этим больным после лазера вокруг обкалываем, чтобы сосуд быстрее рос. Сейчас мы успешно проводим подобные операции.
— Лео Антонович, есть ли какие-то заболевания сердца, которые вы еще не научились лечить, но хотелось бы?
— В принципе, из того, что известно — мы всё лечим.
— То есть, нет случаев, когда вам остается только руками развести?
— Нет, таких случаев нет.
— Лео Антонович, а вам самому удается сохранять здоровье своих сердца и сосудов?
— Не жалуюсь.
— Без операций?
— Без.
— А вы сами проходите обследования?
— Один раз я прошел обследование. Компьютерную томографию мне сделали, и я очень порадовался, что у меня маленькое сердце. Несмотря на то, что я в футбол играл, были большие перегрузки, — оно как-то сохранилось.
— А сосуды? Они страдают, особенно у хирургов, которые много работают стоя. Каким образом вам удалось избежать всех этих заболеваний? Или это здоровая генетика?
— Знаете, отец, Антоний Иванович, родился в царской России. Он был дворянин. Это я узнал благодаря тому, что весь архив Грузии был оцифрован при предыдущем президенте. И так мы узнали, что отец дворянин, и дед дворянин, Иван Евфимович. Там написано: Бокерия Антоний Иванович, родители Иван Евфимович Бокерия и София Ивановна Почулия-Бокерия. Так вот, никто из них не был долгожителем. По обеим сторонам самый продолжительный срок был около 60 лет.
— Немного.
— Папа в 42 года скоропостижно скончался. Мама умерла — ей не было еще 65 лет. Она умерла от очень тяжелого инфаркта миокарда с отрывом капиллярной мышцы. С другой стороны, мои старшие сестры живы, здоровы. Поэтому ничего не могу сказать про свое здоровье и дать советы, как его сохранить.
— Ну, а образ жизни, самовоспитание?
— Я думаю, это важно. Я себе всегда создаю хорошее настроение. Вот я вижу красивую женщину — и настроение поднимается…
— Лео Антонович, знаю, вы своеобразно питаетесь — ничего не едите целый день, а потом как следует наедаетесь.
— Это правда. Я утром почти не завтракаю. Мне это не в тягость. Последние года три ем черный шоколад — 99%. Это меня прекрасно поддерживает. Работоспособность повышает, избавляет от чувства голода. Я прихожу, скажем, после 4—5 операций, сажусь в кресло, беру треть упаковки и начинаю сосать. Заодно новости в газетах просмотрю. И вот через 15 минут я становлюсь совершенно другим человеком. А ведь тут толпа народу, все меня ждут. И у меня опять появляются силы и желание идти к людям.
— Принято считать, что сердце — орган любви. Как вы к этому относитесь?
— Во многом так и есть. Сердце и сосуды изнашиваются от неправильного образа жизни, от вредных привычек, от неподвижности, от стрессов, от негативного отношения к жизни и людям. А если говорить в целом — от неумения любить жизнь. Тот, кто по-настоящему любит жизнь, меньше болеет, в том числе, сердечно-сосудистыми заболеваниями. Любовь — это ведь не жажда потребления, это радость самоотдачи. Для меня же сердце — это еще и объект любви. На мой взгляд, нет ничего прекраснее этого органа. Каждый раз, когда я его вижу, испытываю восторг, потому что ничего совершеннее природа не создала.
Беседу вела Наталия Лескова
Источник: журнал Знание-сила