Всё вроде бы такое же, но другое — такое впечатление сложилось у меня от посещения Приморского края. Вот обычный шлагбаум для выезда с парковки, только взаимодействовать с ним водитель может и с левой, и с правой стороны. Леса вроде бы похожи на наши, все роды опознаваемы, но виды определить не могу, а ведь 10 лет на ботаника учился. А ещё тут в придачу к волкам, лисам и рысям — тигры и леопарды. Как тут вообще устроена природа? Мы постарались ответить на этот вопрос, погуляв по уссурийской тайге в черте города. Нашим гидом выступил директор Дальневосточного ботанического сада-института ДВО РАН, член-корреспондент РАН Павел Крестов.
Эта прогулка — часть проекта «Разговоры за жизнь», который проводит Сколтех в партнёрстве с Российским научным фондом. Прилетели — весь день дождь и тепло. В лёгкой куртке нараспашку даже жарко. На следующий день — слепящее солнце, холод и пронизывающий ветер. Пришлось аж докупить слой одежды и ходить как капуста: майка, джемпер, докупленная свободная толстовка (капюшон затянут на тесёмки, чтобы не сдувало), застёгнутая на все клёпки и молнии лёгкая куртка — и всё равно зябко. В ботсад оделся так же, но стоило приблизиться к ограде и пройти километра полтора вдоль неё, как стало тепло. Оказалось, это особенность места.
Директор поясняет:
— Ботанический сад основали после войны, в 1949 году. Он занимает 169 гектаров, 150 из которых леса. Место выбирали известнейшие биологи, знатоки природы Дальнего Востока: Борис Павлович Колесников, Николай Евгеньевич Кабанов, Дмитрий Петрович Воробьёв. Поэтому леса нашего ботсада лучшие из сохранившихся на полуострове! Главная задача сотрудников сада, их долг перед поко- лениями — это сохранение лесов. Главным же критерием выбора стал локальный климат в самом сердце полуострова Муравьёва-Амурского, с наименьшим влиянием непредсказуемых морских воздушных масс. Когда здесь вот такая погода, в городе может быть пасмурно, морось, сильный ветер, холодно. Поэтому возможностей для выращивания растений здесь больше.
Тут приживаются даже культурные сортовые кувшинки, для которых в саду обустроили озеро. Водная среда обычно более стабильная, поэтому кувшинки могут заходить далеко на север.
— Раньше на этом месте была большая деревня. Конкретно здесь — заросшая лианами мусорная куча. Мы решили её убрать и нашли многослойные отложения, своеобразные «культурные слои». В числе прочего извлекли кровать с панцирной сеткой и выбитой на балке датой «1947 год». После вывоза мусора яма получилась огромная, решили не засыпать её, а сделать озеро.
У меня есть небольшая страсть — проверять на старых картах, что было раньше в тех местах, о которых пишу. Лес, занимающий больше 90% площади ботсада, отмечается на картах конца XIX — начала XX века. На картах 1930-х годов на месте сада стоит пометка «Зверосовхоз» — видимо, пушной промысел спас этот лес от освоения. На 10% территории, что окультурил непосредственно ботанический сад, непривычно оживлённо. Мамы с детьми, пары пенсионеров, одиночные посетители с фотоаппаратами (да-да, с фотоаппаратами, а не со смартфонами) ходят по тропинкам, проложенным посередь ярких цветников и ботанических коллекций. Отдельно директор отмечает две из них.
— Сирень, привезённая из европейской части, здесь не живёт. У нас очень агрессивный восточноазиатский патогенный фон — вся европейская сирень загибается от местных инфекций. Наши сотрудники проводят направленную селекцию сирени по признакам устойчивости к местному патогенному фону. Сейчас в коллекции порядка 30 оригинальных сортов, и мы пытаемся эти сорта размножать и распространять. Второй предмет нашей особой гордости — это коллекция магнолий. Сейчас в ней 26 диких видов из Восточной Азии и Северной Америки. Первый экземпляр — магнолия Зибольда — была привезена в 1974 году из Северной Кореи и адаптирована здесь. Сейчас она стала распространяться в естественных лесных экосистемах — натурализироваться. Первые проростки в лесу мы заметили в 2012 году. Стали поднимать данные наших фенологиче- ских наблюдений, и оказалось, что за эти годы ростовой (вегетационный) период магнолии вырос в среднем на 8 дней, а период цветения увеличился в два раза! Семена стали вызревать, птицы их распространяют, и магнолия прорастает. Я думаю, что скоро многие виды из ботанического сада начнут распространяться в лесу. Изменения климата этому благоприятствуют.
Жаль, цветение магнолий мы не застали. Эти деревья одни из наиболее древних цветковых растений, они появились ещё до пчёл и приспособились к опылению жуками. Чтобы жуки не ели цветки, препятствуя оп лению, а, наоборот, помогали размножаться, плодолистики и лепестки у магнолий стали плотными, кожистыми. Нам удалось погладить лишь их тёмно-зелёные листья, столь же плотные, кожистые. А чуть дальше, почти у выхода в лес, нам повстречалось настоящее живое ископаемое. Делаем остановку. Небольшое хвойное деревце. Если ботаническим взором прикинуть по мутовкам (сколько ветвей отходит от главного побега) возраст, выходит около 6 лет. Хвоинки выглядят очень мягкими, веточки этого года напоминают перья. Это метасеквойя. Живое ископаемое. Она даже описана была сначала по окаменевшим остаткам в Японии, а затем, в 1941 году, в Центральном Китае нашли живые деревья. Популяция в природе сегодня насчитывает всего около 800 экземпляров, и все растут в китайской провинции Хубэй. В культуре же метасеквойя широко разошлась по свету и стала снова расти на континентах, с которых исчезла миллионы лет назад.
— Она долгое время не могла у нас прижиться из-за суровых зим. Сейчас потихоньку начала расти без укрытия — благодаря изменениям климата. Она у нас в тени специально посажена. Когда немного подрастёт, мы её осветлим, уберём деревья, которые сейчас ей помогают, а потом будут мешать. Вскоре здесь будет настоящая рощица метасеквой.
Да, климат тут своеобразный, и растениям приходится нелегко. Хотя зимы тут и мягче среднерусских, порой бывают заморозки до —20 °С. Только снега тут, как правило, нет, из-за чего почва промерзает на полтора-два метра, и мороз повреждает корни. Вообще участь растений незавидна: только представьте, что вам всю жизнь придётся провести в той точке, где родились. Всё необходимое для выживания у вас всегда должно быть при себе. Включая готовность к тяготам и невзгодам, коли такие выпадут на вашу долю. Вот и на Дальнем Востоке подобрались растения, которые могут выносить промерзание почвы. А тех, кто к этому не привык, пытаются плавно приучить. Как, например, эту метасеквойю. За ней начинается тропинка в лес, которая вскоре выводит нас к стендам с фотографиями тигров и леопардов.
— Вот здесь мы с WWF оформили экспозицию, которая рассказывает про дом тигра и лео- парда. Хотя на территории сада тигры сейчас не водятся, этот лес максимально повторяет уссурийскую тайгу, в которой они живут. В предвоенные годы численность тигра упала до 100 особей — серьёзное сокращение популяции, — а сейчас возросла до 750. Этого достаточно для огромной территории, потому что тигр находится на вершине пищевой пира- миды. Если он исчезает, то вершиной становятся мелкие хищные животные, а пирамида фрагментируется. Мелкие хищники не могут контролировать популяции травоядных копытных, и те разрушают лесную экосистему за время жизни лишь одного поколения хвойного дерева, полностью уничтожая подрост. Подроста нет, старые деревья выпадают — лес перестаёт существовать. Тигр держит под кон- тролем численность копытных, и лес нормально восстанавливается. Одному тигру нужна большая территория, минимум сто квадратных километров. Они одиночки, как правило. Каждый держит свою территорию и никого на неё не пускает. Детёныши живут с мамой года два, и всё это время она самцов к себе не подпускает, потому что первое, что делает обычно самец, — убивает конкурентов, в том числе своих детей. Численность тигра на ограниченной площади большой быть не может. Если леса фрагменти- руются, что происходит при вырубках, строи- тельстве дорог, поселений, это создаёт тигру неприемлемые для жизни условия, он из таких мест уходит. А дальше начинается эффект обезглавленной пищевой пирамиды, когда естественная экосистема очень сильно меняется. В Лазовском заповеднике, например, мы наблюдаем интересную ситуацию. Заповедник маленький, там могут жить и живут один-два тигра, которые не справляются с пятнистыми оленями. Вокруг заповедника охотники их отстреливают, и олени стали использовать заповедник как островок безопасности — их концентрация там возросла. Олени, как козы, полностью уничтожают всю травяную и кустарниковую растительность, а также подрост. Лес исчезает.
Помимо амурских тигров, которые стали символом Приморья (во Владивостоке они изображены всюду: на домах, на стенах подземных переходов, на кабинках фуникулёра, памятники им стоят, их статуэтки торчат из витрин сувенирных магазинов и ларьков со всякой всячиной), здесь живут ещё дальневосточные леопарды, или амурские барсы. Живут они, правда, в тени славы тигров. А местные их издавна недолюбливали, и тому есть веская причина.
— Леопардов очень мало было. До недавнего времени они жили только на самом юге Приморья в маленьком заповеднике «Кедровая падь». Численность популяции ещё 20 лет назад составляла примерно 30 особей — такой она была долго, со времён Янковского, с нача- ла XX века. Русские первопоселенцы приложили много усилий для уменьшения численности леопарда. Почему? Потому что он довольно шакалистый товарищ. Тигр использует свой ресурс разумно: убил оленя и ест его три дня, отдыхает, лежит на сол- нышке, обозревает окрестности. В годы, когда разрешалась охота, тигра почти не видели. Его следы часто находили там, где пасутся коровы, но тигр их не трогал. Леопард — он другой. Он убивает любую потенциальную добычу, чем напоминает волка, и блокирует развитие любого животноводства.
Янковский столкнулся с этим при разведении пятнистых оленей и решил почистить локальную популяцию, чтобы не мешали. Леопард тогда был объектом охоты и почётным трофеем. Сейчас благодаря экстренным мерам, принятым правительством в XXI веке, популяция возросла. Уже больше 100 особей. И с традиционных мест на юге Приморья леопард сейчас активно расселяется.
Далее тропа выводит нас к непривычно светлому участку леса. Прямые солнечные лучи тут долетают до самой земли, и с непривычки хочется прищуриться. Взору открываются катастрофические последствия тайфуна: нагромождение огромных поваленных деревьев, остолопы от сломанных какой-то чудовищной силой деревьев, пихта с вывернутыми корнями удерживается от падения, опершись на соседние деревья. — В 2020 году сюда пришёл тайфун «Майсак», много деревьев попадало. Тайфуны в на- шем регионе становятся всё более частыми, и мы активно работаем в этом направлении. Наш сотрудник Кирилл Корзников его подхватил — его группа вместе с Чешской академией наук получила интереснейшие результаты. Место, где мы находимся, — это пробная площадка, она послужила ценным источником данных для изучения истории тайфунов в регионе. Здесь каждое дерево было просверлено, керн с годичными кольцами изучен. Затем проанализировали целую серию пробных площадей по всему Приморью, а чешские коллеги провели аналогичную работу на Корейском полуострове. По кернам мы реконструировали историю тайфунов для большого региона за последние 300 лет. Алгоритм исследования достаточно простой. Мы берём керны у деревьев возрастом 200–300 лет и анализируем их. Если ширина серии годичных колец начинает в разы превышать ширину годичных колец, сформированных ранее, это считается значительным ускорением роста. У каждого дерева в процессе развития в условиях лесной экосистемы случаются периоды ускоренного роста — когда затеняющее его дерево по какой-то причине умирает. Обилие света даёт шанс на интенсивный рост угнетённым деревьям, и они его используют. На каждой пробной площадке мы просверливаем порядка тысячи деревьев, и если большая их часть даёт прирост, это означает массовый вывал полога и указывает на какое-то катастрофическое явление, в нашем случае тайфуны. По нашим данным, за последние 50 лет резко увеличилась интенсивность и частота тайфунов. И они проникают всё дальше вглубь континента на север. Это серьёзная проблема, и связана она с расширением зоны формирования тропических циклонов. Если раньше они зарождались между тропиками Рака и Козерога, то сейчас это происходит на значительно большей территории. На данный момент у нас есть естественный барьер для тропических циклонов — Япония. Если вы посмотрите на треки циклонов, они, как правило, обрушиваются на Японию и поворачивают на северо-восток. А сейчас они всё чаще пробивают этот барьер либо проходят над Жёлтым морем между Японией и Кореей и двигаются дальше вглубь континента.
Директор говорит, поваленную пихту будут снимать краном. Посмотрев вниз, замечаю среди опада и трав несколько тонюсеньких проростков сосны высотой с мизинец. Они торчат пучком из пятачка размером с пяти- рублёвую монету.
— О, это кедр (здесь кедром называют сосну корейскую. — «КШ»). Белки, бурундуки, поползни и кедровки — эти четыре вида являются основ- ными распространителями. Эти точно от белки: видите, три проростка торчат? Белка по два-три орешка на зиму прячет. Самый эффективный распространитель кедра!
Созерцание уссурийской тайги у меня, ботаника средней полосы, вызывает смешанные чувства. Большая часть растений кажется знакомой, обычно удаётся даже распознать род, но виды совсем другие, и их больше. Не два клёна, а пять. Не две берёзы, а шесть. Липа не одна, а три разных. А ещё два ясеня, местный дуб и совершенно исполинские сосны (они же кедры) и пихты (которых, как и грабов, в средней полосе нет вовсе).
— Биоразнообразие здесь огромное: если вы закладываете геоботаническую площадку 20 на 20 метров, на ней минимум 80 видов растений будет, не считая мхов. Это много. И говорит о том, что экосистема эволюционировала очень долго. Каждый вид занял своё место в структуре. Насыщенность видового состава мешает поселяться здесь инвазивным видам. Правда, сейчас они почувствовали себя лучше, это связано с потеплением. Вот канадский золотарник начинает везде проникать. А для борщевика Сосновского тут условия пока что не очень комфортные. Но я думаю, что лет через пять он и тут появится. На Дальний Восток его тоже в послевоенные годы завозили, чтобы на силос выращивать, и на Сахалине он даже прижился. Сахалин у нас всегда следует модным тенденциям, хотя там своего крупнотравья, годного на производство зелёной массы, хватает. Знаете, говорят, Гитлер завёз в Германию нашу дальневосточную розу ругозу, потому что она якобы укрепляет берега и может быть использована как заграждение — чтобы побережье с воды не просматривалось, не простреливалось. Она сейчас вдоль Северного моря сильно разрослась, наша роза ругоза. При Сталине вот борщевик, при Гитлере — ругоза. Этакие инвазии тоталитаризма.
За беседой о ботанике тоталитаризма мы по- тихоньку возвращаемся на окультуренную часть сада. Резко становится людно и светло. Если исчезновение людей прошло незаметно, то возвращение — весьма ощутимо. К нам подходит мужчина лет шестидесяти с фотоаппаратом на шее. Сообщает директору, что в ботсаду снова появились огромные бражники и он пытается их найти и заснять. После его ухода директор рассказывает, что регулярно по осени кто-нибудь нет-нет да и напишет: мол, у них колибри завелись. Впрочем, бражники здесь настолько круп- ные, а хоботки у них настолько длинные, что и правда по незнанию спутать с мелкой птичкой не стыдно. Ботанический сад часто навещает языкан обыкновенный, или большехоботник звездчатый (Macroglossum stellatarum). Его тельце на самом деле покрупнее тельца колибри будет. Подходим к публичной оранжерее. Вот цветёт банан, вот уголок с хищными растениями, а там саррацении с трубковидными ловушками для комаров, непентесы с кувшинчиками для термитов, жирянки и росянки с клейкими листьями и венерины мухоловки с распахнутыми капканами. Все наготове, ждут добычи, только ни одного насекомого в оранжерее не видать. Неподалёку от уголка с хищниками растёт тропическая мимоза пугливая. Обычно она складывает листочки от легчайшего прикосновения — прячется от всех, кто пытается её съесть. Эта же на прикосновение реагирует вяло. «Вся залапана, вся затрогана», — смеясь, говорит директор. На пути к выходу замечаю метровый саговничек — одно из самых моих любимых растений, и интересуюсь у директора, какого пола у них деревце.
— Девочка это. Мальчика у неё нет, потому не плодоносит. Но растёт долго, около 50 лет назад привезли.
Недалеко от оранжереи стоит маленький до- мик, кочегарка, в которой директор написал свою кандидатскую диссертацию. Эту историю он рассказал за кофе перед прогулкой. Я поинтересовался, как он стал ботаником.
— Мой отец был лесником. Я начал зарабатывать деньги, высаживая саженцы. Мне было 10 лет. Ещё мы с пацанами тогда собирали плоды и другие съедобные части диких растений: лимонника, папоротника-орляка — и сдавали их в заготконторы. Делали деньги как могли. Первые деньги я заработал на растениях, копил маме на подарки, а в 10 лет купил себе первые часы. Позже, когда мне было лет 14–15, отец стал давать мне серьёзную работу — рубки ухода за лесопосадками. Мы ухаживали за ценными породами деревьев, убирая конкурентов, которые их затеняли: пилили берёзы, аралии, черёмуху Маака, ольху и всё малоценное, а подрост ценных деревьев, например кедра, оставляли. В 1984 году я поступил в Дальневосточный университет — самое сильное направление здесь было связано, естественно, с морской биологией. На первом курсе я пошёл посмотреть, как работают гидробиологи. Меня хватило на два дня разборов формалиновых проб, чтобы понять, что формалин не моё. После первого курса пошёл в армию. Это была такая встрясочка, чтобы хорошенько подумать. Вернулся, восстановился и на третьем курсе решил, что буду ботаником. Защитил диплом, решил продолжить научную работу. Кандидатская была написана в нестандартных условиях. Я был стажёром-исследователем в Биолого-почвенном институте, зарплата там составляла треть наших семейных доходов, остальные две трети с наукой связаны не были, хотя как сказать. Я работал сторожем в детском саду и здесь, в ботаническом саду, — кочегаром. И диссертацию писал в кочегарке. Здесь было хорошо: два компьютера на весь ботсад. И мы с коллегой — сейчас он тоже директор института и тоже член-корреспондент РАН — писали на них свои диссертации. Компьютеры тогда были с большими белыми клавиатурами, а после нас клавиши становились чёрными, а как же? Подкинул угольку — и к компьютеру. Коллеги всё удивлялись, почему так.
В 1995-м мне впервые удалось съездить на международный конгресс IUFRO в Финляндию. А там более 3000 участников, все классики, книжки которых, публиковавшиеся издательством «Мир», были нашими настольными, тоже там. Так я впервые увидел людей, которые определяли целые научные направления. Мой доклад на конференции их заинтересовал, и я получил предложение поработать в Канаде. Естественно, я это предложение принял. Это был 1995 год — вы, наверное, плохо представ- ляете жизнь в это время. (Смеётся.) В Канаде мои представления о ботанике и во- обще организации науки полностью перевернулись. Я прожил там три года. Год семья жила со мной, два года — без меня. Мы приняли решение вернуться. Я подумал, что, если здесь буду работать с такой же интенсивностью, как в Канаде, мне будет проще продвигать- ся в науке. Надо сказать, что конкуренция в России даже сейчас полностью отсутствует. С 2000 года я работаю тут, а в 2010-м стал директором ботанического сада.
Теперь в кочегарке стоят дизельные генераторы, а система отопления в саду полностью автоматизирована. Ставки кочегара больше нет. Девочка-саговник со времён угольной кочегарки подросла, наверное, сантиметров на пятнадцать — именно за неторопливость я и люблю эти растения. Здешняя пятидесятилетняя девочка ещё совсем дитя по саговничьим меркам. И кедры местные — сложно представить — растут с тех времён, когда Владивостока ещё не было в помине, возраст отдельных вдвое больше, чем у города. Ботаника — наука такая же неторопливая и созерцательная, как её объекты.